В шестьдесят четыре во время операции у меня впервые дрогнула рука, в шестьдесят шесть я перестал оперировать потому, что два пациента сказали, что, несмотря на мою выдающуюся репутацию, они предпочли бы хирурга помоложе. А в шестьдесят восемь заведование отделом отоларингологии передали моему заместителю. Ко мне продолжали обращаться за консультациями, но по-настоящему всё, что мне осталось — это преподавание..
ТРИ ЖИЗНИ ДОКТОРА СИГАЛА
(недлинная повесть)
(окончание. Начало в № 11-12/2023 и сл.)
Часть 17. В России
— В 2004-м меня пригласили выступить в моём бывшем НИИ и в отвергнувшей меня Военно-медицинской Академии. Ехать не хотелось. То, чем я когда-то жил и дышал на родине, перестало меня интересовать. Единственное, что привлекало — это возможность поболтаться по городу моей молодости и щедрая оплата.
В Академии актовый зал сиял звёздами на погонах. Как говорится, яблоку негде упасть. Лекция прошла на ура. Когда аплодисменты смолкли, я сказал, что тот факт, что меня собралась послушать такая представительная аудитория, видные деятели русской медицины, говорит о произошедших в стране коренных изменениях, так как сорок шесть лет назад мне не только не позволили здесь учиться, но и санитаром-то взяли по блату. На этот раз раздалось только два-три хлопка.
Ну а в НИИ за тридцать лет моего отсутствия, мало что изменилось. Казалось, всё сжалось в размере и ещё сильней обветшало. Пока меня провожали в лекционный зал, нас останавливали три раза. Пытались похлопать меня по плечу «привет Леонид, куда ты пропал», а я их даже не узнавал. Зал снова набит битком. После лекции — бурные аплодисменты.
Среди записок с вопросами слушателей я увидел машину. Она, оказывается, тоже присутствовала. «Буду тебя ждать в 9 вечера в нашем саду». Я подумал, что мне ей абсолютно нечего сказать. Что она, конечно же, будет плакать, а я тяжело переношу женские слёзы. Что, скорее всего, она постарела и подурнела, и что для неё же лучше оставаться в моей памяти молодой и красивой. В общем, я не пошёл.
— Как же Вы жестоки, профессор, — вырвалось у миссис Джулии.
— Почему?
— Потому что она, возможно, мечтала встретиться с Вами все эти годы.
— И что бы такого целительного я ей мог сообщить? Мой профессиональный успех она увидела собственными глазами, а жаловаться на то, что умерла моя мама и серьёзно больна моя жена, зачем? Какое это имеет к ней отношение? Или вы думаете, её бы обрадовало, что несколько лет её место занимала Анжела? Ха-ха.
— А вам было бы не интересно узнать, как сложилась её жизнь?
— Дорогая Джулия, если бы у меня возникла потребность узнать о её судьбе, я бы это сделал давным-давно.
— Какие же всё-таки вы, мужчины, прагматики.
Леон встал и опёрся о борт.
— А вот и он. Обещанный шторм. — Он вытянул руку в направлении горизонта. Над кораблём ещё светило солнце, но вдали уже скапливалась чернота.
— Джулия, вы не страдаете морской болезнью?
— Я нет, но, по-моему, Вы упоминали, что с детства не переносите качалку.
— Качку. Качалкой мама называла то, чем раскатывают тесто. Хотя правильней сказать скалка.
— Благодарю. Мой русский улучшается по минутам. Меня заранее предупредили, что на этом маршруте в это время года часто штормы.
— Я потому его и выбрал.
— Вы хотите себя испытать?
— На лексиконе моей жены — я непробиваемый прагматик. — Леон пожевал нижнюю губу и кивнул.
— Возникла ещё одна причина, по которой я не пошёл на встречу с Машей. –Джулия ждала, широко открыв глаза.
— Когда я выходил из здания НИИ — а я был окружён студентами, врачами, профессорами — через их кольцо ко мне вдруг прорвался человек лет пятидесяти.
— Вот ты какой, гадина! — заорал он и со всей силы дал мне оплеуху. Я бы не устоял на ногах, если б меня не подхватили. — Убил бы тебя, сволочь да в тюрьме сидеть неохота. — Он замахнулся ещё раз, но его схватили и стали оттаскивать. Я был ошарашен: кто это, за что? Мне назвали его фамилию, имя и отчество. Это был сын Терёхина, моего бывшего босса.
Леон замолчал.
— А что вы такого сде…
— Да ничего я ему не сделал… Терёхин стал жертвой скандала в Праге. А я — героем того же скандала, хотя меня там и не было. О том, что там произошло, я узнал намного позже от Авигдора.
— Мужа Милы?
— Тогда он ещё не был её мужем. Когда Терёхин вернулся из Праги, у него отобрали кафедру и вообще уволили. Я ни с кем не общался и ничего об этом не знал, потому что оставалось дней десять до отъезда в эмиграцию. Мы сидели на чемоданах и дрожали от испуга, что нас в последний момент не выпустят.
— А что дальше с Терёхиным?
— А то… Говорят, он два года пил и, в конце концов, отравился.
У Джулии вытянулось лицо, мол, ах вот оно что… — И его сын считает Вас виноватым, не так ли?
— Видимо именно так, иначе, с чего бы ему так хотелось меня прикончить.
— А как считаете Вы?
— Да причём тут я! — Леон замаячил перед креслом собеседницы.
— Но мы ведь договорились, что я адвокат дьявола. Извините, Леон, но мне кажется, раз Вы уже всё равно решили уезжать из России, Вы могли бы это сделать без устро… устройства скандала…
— Не устраивая скандал? Да мог бы, но я тогда себя чувствовал, как мать, у которой украли ребёнка. Мною руководил не здравый смысл, а пожар эмоций. Я должен был что-то сделать…
— Отомстить?
— Да! Отомстить, если так уж вам хочется… Извините.
— Кейт, не волнуйтесь. Я вижу, тучи сгущаются. Скоро пойдём в каюту. Продолжайте, профессор. Пожалуйста.
— Вот и тогда тучи сгущались, — Леон налил себе полстакана коньяка. — Приглашение в Россию оказалось последним оплачиваемым.
— А что это значит? Вас перестали приглашать?
— Приглашать не перестали, оплачивать перестали. По моим лекциям и публикациям обучали студентов, но с докладами приглашали выступить уже не меня, а моих бывших студентов. На конвенциях и симпозиумах я постепенно стал чувствовать себя мастодонтом.
— Кем-кем?
— Мастодонт — крупное ископаемое хоботное животное. Мой рост, пробосцис, а, главное, возраст подходят под описание to a tee.
— А что такое пробосцис?
— Достояние мужчин Сигаловичей. — Леон указал на свой нос. — В общем, спуск по наклонной продолжался. В шестьдесят четыре во время операции у меня впервые дрогнула рука, в шестьдесят шесть я перестал оперировать потому, что два пациента сказали, что, несмотря на мою выдающуюся репутацию, они предпочли бы хирурга помоложе. А в шестьдесят восемь заведование отделом отоларингологии передали моему заместителю. Ко мне продолжали обращаться за консультациями, но по-настоящему всё, что мне осталось — это преподавание. Но и им я уже полгода как бросил заниматься. И, как поётся в старой блатной песенке, «вот стою я перед вами словно голенький…». Развалился мой щит Давида. Погасла звезда моего еврейского счастья.
— Позвольте, а ваш сын? А Соня с Алексом, а его родители?
— Дорогая Джулия, а кто вам сказал, что все вопросы в русском языке начинаются с «а», а?
— А разве это не так?
Оба расхохотались. Смешинка — видимо, в противовес предыдущей конфронтации — долго не давала продолжить беседу.
— Сыну сейчас далеко за сорок. Пока не женат. Хотя, когда ему не было двадцати, говорил, что женится и заведёт пятерых детей. В нашем городе он бывает редко. Да и когда бывает, чаще ночует то ли у очередной подруги, то ли там, где его застаёт после-концертное застолье. Я им горжусь, люблю, мало вижу и ни в коем случае не претендую на большее внимание. Довольствуюсь тем, что даёт. — Леон развёл руками. — Вот так-то. Пять лет назад, с разницей в месяц ушли родители Алекса. Обоим было по восемьдесят девять. Соня… Сонька страшно меня подвела.
Кадык Леона задёргался. Он замолчал, чтобы не разрыдаться. Громко втянул воздух и выдохнул.
— Через два месяца исполнится год, как её не стало. Ей едва стукнуло шестьдесят восемь, когда ей поставили жуткий диагноз. Знаете, Джулия, она была удивительная. Её хватало на всё. Дети, внуки, работа, путешествия, семейные обеды и праздники со всякими сюрпризами и играми…. Но к докторам её было не загнать, что, между прочим, типично для жены врача. Последняя стадия рака прямой кишки. Я её таскал к самым видным специалистам — всё напрасно. Поздно. Сделай она хоть раз колоноскопию своевременно, жила бы ещё лет тридцать. В ней энергия так и клокотала.
— А… Ой, извините, и что сейчас с Алексом?
— Он чуть с ума не сошёл. Рыдал как младенец, пил. Впал в страшную депрессию. К счастью, помог ребе из синагоги, в которую они с Сонькой ходили много лет. Он с ним разговаривал. Не знаю, о чём. Приходил на дом. В общем, мало-мальски его оживил. На Сонину годовщину поставим на кладбище памятник, и он уедет в Кремниевую Долину, на этот раз — навсегда. Там живут его близнецы. Мне пришлось заняться продажей его практики — сам он был не в состоянии сосредоточиться ни на чём. Посчастливилось продать как раз перед моим отъездом. Их гостеприимный, родной мне дом сейчас тоже на маркете. Не могу себе представить никакую другую семью в этом доме.
— Значит, Вы останетесь почти совсем один… из всей семьи?
— С больной женой, — Леон грустно улыбнулся, — которая меня и узнаёт-то крайне редко. По-моему, нам не стоит оставаться на палубе. Ветер явно усиливается — сказал он по-английски.
— Вы правы, Леон, — Кейт подняла голову от вязания. За часы их с Джулией бесед она подала голос второй раз. Первый случился, когда она принесла Джулии лекарство. — Тебя может продуть, а это, ты знаешь, очень опасно.
— Дай нам ещё пару минут, дорогая. Не хочется откладывать на завтра. Чёрт знает, какая может быть погода. Пока мы не спрятались по каютам, расскажите о Миле. Надеюсь, хоть она-то жива.
— Мила жива, а мой друг и «крёстный отец» Авигдор — нет. В 2007-м его ранили во Второй Ливанской войне. Он работал в полевом госпитале. Сделали несчётное количество операций. Мила от него не отходила. Но… в 2009-м Соня, Алекс, я и Елена отправились в Израиль сидеть шиву. На похороны мы не успели — евреев хоронят буквально на следующий день.
— И Елена с вами?
— Да, я решил, что перемена обстановки может оказать благотворное влияние. У неё тогда случился неплохой период — она была подавлена, но более-менее адекватна. Неделя в Израиле прошла почти без эксцессов: она пару раз несла околесицу, но большей частью реагировала сносно. Зато, когда мы вернулись домой, у неё уже крыша, что называется, ехала по полной и начались серьёзные проблемы с ногами. Ни я, ни сиделки не могли справиться. Пришлось поместить её в лечебницу.
— А… Извините.
— С Милой мы видимся каждый год. Она приезжает навестить Лизу с Томом и внучку Машеньку. Раньше собирались у Сони. Как будет в этом году, не имею ни малейшего понятия.
В её последний приезд мы ходили вместе навестить Елену. На какой-то момент она её узнала, сказала: «Милка», но тут же повернулась ко мне и спросила: «Папа, ты купил зефир?».
Милу неожиданно для меня привело в восторг то, как я себя веду по отношению к Елене. Когда она посетила наш дом, и увидела, что я установил все мыслимые устройства безопасности и удобства, она ходила с открытым ртом. Попробовала зажечь плиту — тщетно, открыть холодильник — тщетно. Не открывались и ящики с вилками и ножами. Как отключить предохранительные устройства, знали только я и сиделка. Раньше Мила часто намекала, что я не уделяю жене достаточно внимания, а тут:
— Вот уж не ожидала, что ты станешь таким заботливым мужем. Уверена, в тебе по отношению к Ленке заговорил врач. — И тут же выдала своё философское заключение: — Я для себя давно расставила тебя по полочкам. Самое лучшее — это быть твоей мамой, ты отличный сын. Замечательно быть твоей сестрой, ты щедрый брат. Очень хорошо быть твоей пациенткой, ты знающий врач. Неплохо быть твоей любовницей, и… наименее прельщающее — это быть твоей женой. — Вот уж действительно разложила всё по полочкам — Мила в своём амплуа.
— Но мне кажется, она права… Вы же стали уделять жене так много внимания и заботы только после того, как поняли, что она больна, не так ли?
— Ага, значит, Вы согласны с мнением Милы, что моё отношение к жене изменилось, когда ей потребовался мой профессионализм. Что врач я хоть куда, а муж так себе, чтоб не сказать, посредственный, или того хуже. — Леон встал во весь рост и вытянул руку. — Вот что, дамы, ветер усиливается. Пора возвращаться в каюту. Джулия, вы позволите вас проводить?
— Не только позволю, но и попрошу. На этот раз мы попросим служащих доставить моё кресло в каюту, а я с Кейт и вашей поддержкой попробую дпйти на своих ногах. Со скоростью черепахи, но всё же…
— Уже начинает качать, — Леон подхватил Джулию под руку, То же самое сделала и Кейт. — Держитесь покрепче.
У дверей их соседствующих кают они пожелали друг другу спокойной ночи, хотя надвигающийся шторм спокойствия не обещал.
Часть 18. Шторм
Два часа ночи. Леон повернул ручку двери. Тяжёлая — противоштормовая, она под давлением ветра чуть не свалила его с ног. Его мутило. Вышел хлебнуть воздуха, опёрся руками о перила и перегнулся через борт на случай рвоты. Ветер уже буйствовал. Перегородки стонали. Казалось, где-то орёт птица. Белые гребни волн боксировали корабль беспорядочными ударами. После каждого удара слышалось шипенье. Луне вдруг удалось выглянуть из-за зазевавшейся тучи. Она бросила сверкающий блик на потемневшую до цвета битума воду и исчезла. Приближалось то, ради чего Леон совершал этот длинный морской вояж.
Тогда, после Сониных похорон, он сидел с коньяком и трубкой за своим залатанным столом и видел и слышал только пустоту. Бессмысленность своего дальнейшего существования он ощутил так материально, что, казалось, можно было её потрогать. Конечно, можно было бы за свой счёт ездить на конференции, или черкнуть в журнал одну-две статьи, но мир медицинской науки в нём больше не нуждался; треугольник женской любви опустел давно; внуков Питер не подарил, а с уходом Сони ушло и ощущение семьи. И абсолютно-абсолютно не к чему было стремиться: «сияющие вершины» он уже покорил. Ни к чему другому не лежала душа.
С того дня прошло сколько… Девять месяцев. Всё это время бесцельность существования с каждым походом за покупками, с каждым посещением Елены обретала всё более чёткие контуры. Возникал один и тот же вопрос «зачем?». Придушив голос вдолбленной с института врачебной этики, он стал примерять способы достойного ухода из жизни. Пустить пулю в лоб: нет пистолета — раз, не умеет стрелять — два, много грязи — три. Повеситься. При его-то росте? Где он найдёт достаточную высоту потолка… уж точно не у себя дома. Можно было бы в зале ожидания госпиталя — но там люди днём и ночью. И опять-таки вываленный язык, синюшность — эстетика нулевая. Принять яд. Но это уж совсем против его профессиональной философии. Врач выписывает лекарства, а не яды. Он лекарь, а не отравитель. Остался самый чистый, ни для кого не обременительный способ — утопиться. Тогда-то Леон и вспомнил, каким манящим Лёнечке показалось море, когда его укачало на катере. Образ всплыл и плотно угнездился в сознании.
После Сониных похорон они с Питером отвезли Елену в лечебницу. Питер обнял её и поцеловал, а Леона взял за плечи и крепко прижал к груди:
— Пап, ты герой… я никогда не думал, что ты будешь так заботиться о маме. Я завтра лечу в Японию. Если на всё это, — он обвёл глазами помещение дорогой лечебницы, — тебе нужно больше денег, только скажи. Я тебя очень люблю, пап. — И улетел… на полгода.
Немало времени заняло оформление траста и завещания с пожизненным обеспечением Елены. Потребовалось распределить авторское вознаграждение за научные труды между Питером и Сониными близнецами, поставить всю недвижимость на аукцион и в случае Питер от неё откажется оформить передачу вырученной суммы в фонд стипендий института. Заказ памятника Соне, посещения мечущегося между Калифорнией и домом Сани… В общем, время до начала сезона серьёзных штормов у Мыса Горн он «скоротал».
Свесившись за борт через перила веранды, Леон отдавал всё до желчи, но того детского ощущение морской пучины как желанного избавления от клубка пожирающих внутренности змей, не приходило.
Мне достаточно отвратно, чтобы не дожидаться от океана приглашения и объятий.
Леон разогнулся и решительно перетащил правую ногу через борт. Сел на перила.
Это мне кажется?
Но нет, через грохот шторма явно прорывались новые звуки. Кто-то колотил в дверь его каюты. Да так, что ни рёв волн, ни толщина двери не могли заглушить частые удары. Он вернул ногу на веранду. Из-за качки, головокружения и слабости встать он не смог. На четвереньках заполз в каюту. Когда достиг её середины, стали слышны крики. А когда подполз к двери, стали различимы слова: «Doctor, help! Help! Please, doctor!». Он дотянулся до ручки двери — и в каюту буквально ввалилась Мисс Кейт. В одной ночной рубашке она кинулась к Леону и стала поднимать его с пола.
— Джулии плохо. Ужасно. Я боюсь. Пойдёмте. У неё сердце… Я же говорила, что ей нельзя… Она никогда никого не слушает…
Миссис Джулия лежала неподвижно с закрытыми глазами. Леон кинулся к ней — откуда только взялись силы. Припал ухом к её груди. Тихо.
— Кейт, немедленно набирайте 001. Пусть сейчас же несут дефибриллятор и вызывают корабельного врача. Я начинаю сердечно-лёгочную реанимацию. Держитесь, Джулия. Держись, дружище.
Помощь пришла незамедлительно. Леону казалось, что удалось немного восстановить дыхание. С появлением корабельного врача он упал в кресло без сил. Тот работал безукоризненно. При каждом импульсе дефибриллятора Леон непроизвольно повторял, — …давай, ну давай же.
Реанимационный монитор «не давал».
— Сколько ей лет? — спросил корабельный врач.
— Почти восемьдесят. Через пять дней, — ответила мисс Кейт. Врач покачал головой и снял датчики с рук.
— А на вид больше шестидесяти пяти не дашь. Жаль. Этому сердцу уже не восстановиться. Извините, но ничем помочь не могу. Пожалуйста, господа, возьмите себя в руки. Успокойтесь. Я за ней пришлю. В летальных случаях на кораблях важно неукоснительно соблюдать предписания. Чтобы не волновать отдыхающих. Круиз — это комфортабельное радостное путешествие. Смерть в меню не входит. Кем она вам приходится, коллега?
— Соседкой по каютам… и другом.
И по всей вероятности, моим ангелом-хранителем.
Наутро, позавтракав таблетками «Bonine» и кофе, Леон обратился к консьержу. Тот отправил его к помощнику капитана.
— Что будет происходить с мисс Кейт и телом миссис Джулии.
— Мы доставим обеих в Вальпараисо, а оттуда, то есть из Сантьяго они будут передислоцированы согласно страховке и распоряжениям, оставленным миссис Джулией при покупке поездки.
У Леона отлегло от сердца — Джулия позаботилась. Умница. И тут же в голове засвербело. Значит она тоже, так же, как и он, считала эту поездку последней. Так же, как и он! Просто она его опередила. Её смерть отложила его собственную… на неопределённый срок. Напиться, поскорее напиться. Нет, не в каюту, в бар.
В Вальпараисо он распрощался с Кейт, провёл рукой по мешку с телом Джулии, и улетел домой из Сантьяго.
Часть 19. «Жизнь умнее нас»
Леон рассматривал гранитную плиту с выгравированными именами Сони и Сани. Хорошо, что послушал совет ребе: «Гранитный памятник выглядит солидно и ухоженно — в отличие от мраморного — даже без регулярного ухода». Напротив имени Сони две даты, напротив Алекса одна и тире. Когда умерла мама, похоронами и надгробной плитой занималась Соня. Теперь, кроме него, заниматься насущными делами семьи стало некому. Через два месяца прилетят Алекс и близнецы с семьями из Калифорнии, Мила — из Израиля. Придут Лиза с Томом и Машенькой.
Если Питер не появится, я просто сверну ему шею. Елену уже не привезти.
Последние два года она стала полностью не-когерентна. Своими неуместными словами, а то и выкриками может поставить в идиотскую ситуацию весь ритуал открытия надгробия.
А жесты… фига, средний палец… Откуда только что и берётся…
Леон не помнил, чтоб до болезни эта в общем послушная, проповедующая интеллигентность женщина позволяла себе нечто похожее.
Он навещал Елену два-три раза в неделю, вернее было бы сказать, клинику — на его присутствие она реагировала так же, как на присутствие любого живого существа, правда, на кошку — радостней. Раз в месяц Леон посещал могилу мамы. Дважды встретился с ребе насчёт службы на открытии надгробия. Платил по счетам, покупал продукты, готовил, сам поддерживал порядок в доме между ежемесячными генеральными уборками. Воскресли его уменья, за которые в «другой жизни» Лёнечку осчастливила Зина: починка крана, смена лампочек в люстре, смазка скрипящих петель, замена высохших кустов во дворе и тому подобное. Много времени занимала систематизация его научного архива. Ежедневные заботы выталкивали ощущение пустоты и бессмысленности с главной сцены в закулисье, но и только.
Как обычно при подъезде к дому, закрутилась набившая оскомину мысль: Ну зачем мне эта громадина, да ещё напичканная всякими «умными» устройствами? Елена сюда не вернётся. Необходимый уровень ухода ей может обеспечивать только лечебница. Мне одному дом не нужен, но Питер…, куда ему возвращаться? Да, он приезжает нечасто и ненадолго, но домой. Кажется, с возрастом — а «мальчику» уже за сорок-пять — с большим удовольствием.
Леон улыбнулся, вспомнив, как в прошлый приезд, после концерта, они проболтали до рассвета. Он уже готов был нажать кнопку открытия гаража, когда с удивлением увидел сидящих на крыльце мужчину и мальчика. Они поднялись ему навстречу. Он не сразу понял, почему сердце скакнуло в горло. Леон вышел из машины.
— Н-нежданные гости, — попытался улыбнуться он. — Кто вы? — Но он уже знал… знал! Перед ним стоял молодой дядя Иосиф, только светловолосый.
— Ваш сын, — ответил мужчина, — биологический. Вы забыли закрыть дверь веранды. — Леон оторопело смотрел на гостей. — Поэтому мы решили, что вы скоро вернётесь.
— М-маша? — непроизвольно произнесли его губы. — Как, как вас, как тебя зовут?
— По-моему, несложно догадаться…
— Леонид?
«Дядя Иосиф» кивнул.
— Боже мой, — Леон обхватил голову руками, — какой я идиот! С-с-сволочь…
Перед глазами всплыла Машина записка. Он крепко зажмурил глаза, сжал зубы. Слёзы стыда застыли на ресницах.
— Я обязан выполнить посмертное желание мамы. Она оставила мне письмо. Просила, чтоб я вас нашёл. Ну и… объяснила, кто вы. Это мой сын Виктор. Пошли, сынок. Мы бабушкин наказ выполнили.
— Да подожди ты, куда пошли? — выкрикнул Леон. — Ты же мой! Когда умерла мама?
— Нет, я не ваш. У меня другой отец. Мама — год назад.
— Он жив, твой папа?
— Умер тремя годами раньше мамы.
— О г-господи, д-да идите же вы в дом. Нам же п-поговорить надо по-человечески. Вот, пакеты помогите тащить.
Леонид-Иосиф (так мысленно назвал его Леон) уже пять лет как работал на Майкрософт в штате Вашингтон. Маша за это время дважды приезжала в гости, но не проронила ни слова о существовании Леона. Письмо сыну стало частью её завещания.
— Я не мог не выполнить её просьбу, но никак не мог себя заставить. Но тут Витюшкина команда выиграла юниорские баскетбольные соревнования и в награду получила поездку на товарищеские игры в ваш город. Отговорок у меня не осталось. Инфо о докторе медицинских наук Леоне Сигале я нашёл в интернете сразу как прочитал мамино письмо… Только вот… занят был… да и встречаться… Любопытство было, а так… в общем, не хотелось.
— Подожди, подожди, — Леон отодвинул на край стола пакеты из супермаркета. — Тебе ведь должно быть под сорок.
— Тридцать девять.
— У тебя есть старший брат Питер и два кузена-близнеца почти твоего возраста. Я уверен, что Маша потому и хотела, чтоб ты меня нашёл, чтоб у тебя появилась семья.
— Но у меня есть семья: вот сын, дома жена.
— Это прекрасно, но я имею в виду расширенную, большую семью. Клан. Поверь мне, это важно, — увещевал Леонида Леон. — Это то, что я потерял, а вы, молодёжь, можете создать свой. Пожалуйста, не откажи старому новоявленному папашке. Приезжайте семьёй на годовщину памяти твоей тётки. Её звали Соня. Обещают приехать все. Я так хочу вас познакомить. Очень тебя прошу. Обещай. Хотя бы из уважения к моим сединам, не откажи.
Из кабинета Леона, перескакивая через ступеньку, спустился Виктор. В руках он держал видавшие виды наглядные пособия: макет уха и камуфляж мозга величиной с футбольный мяч.
— Леон, это трудно учиться на врача?
— Трудно. — Леон притянул мальчика к себе.
— А тебе нравится быть врачом?
— Очень нравится.
— Я тоже хочу стать врачом. Только спортивным. Я очень спорт люблю. Только ведь спортсмены, они как только постареют, так их из спорта выгоняют, а спортивный врач, если он хороший, всегда при своей команде.
Леон чуть не поперхнулся. Рациональный подход Виктора к выбору профессии напомнил ему рассуждения юного Лёнечки.
Причины веские, но, слава Богу, не схожие.
— Я, Витюшка, тоже рано решил стать врачом. Буду счастлив помочь. Всем, чем смогу.
— Тебе эти нужны? — Мальчик протянул Леону ухо и мозг.
— Забирай, если хочешь. Я их знаю, как облупленных.
— Как это, как облупленных?
— Это выражение такое. То есть знаю, как свои пять пальцев.
Мальчик посмотрел на Леонида. — У моего папы тоже часто такие русские выражения, что надо объяснять.
— Дай-ка сюда, — Леон взял мозг, перевернул и написал Дорогому внуку от деда. Леон.
— И напомни папе, что он обещал привезти вас с мамой в апреле на день памяти твоей двоюродной бабушки Сони.
Часть 20. Семья
После знакомства с Леонидом-Иосифом и его сынишкой у Леона не осталось сомнений — после кладбища никаких ресторанов, семья соберётся у него дома. Конечно, еда не будет такой вкусной, как у мамы или у Сони. Еду принесут из русско-еврейского ресторана, а фаршмак и селёдку под шубой — Петькино любимое — он приготовит сам.
К несказанной радости Леона на открытие Сониного надгробья пришли и приехали все. За минуту до начала молитвы ребе в часовне появился Питер, и не один. Леонид позвонил с утра. Сказал, что прилетел с женой и сыном и что они приедут прямо на кладбище. Сонькины близнецы Бен и Сэм прибыли с жёнами и детьми — тоже близнецами. У одного две девочки, у другого — девочка и мальчик. Они чуть ли не насильственно привезли Алекса. Тот сопротивлялся, боялся, что не перенесёт события, но его психолог посчитал, что эта болезненная процедура поможет ему смириться с необратимостью случившегося и перестать по уши сидеть в своём горе. Привезти Елену при таком скоплении людей, хоть и родных, было бы безумием. Деменция прогрессировала — иногда она несла такое, что слышать не следовало никому, детям тем более.
Когда в часовне появилась Мила, Леон спросил, — Почему ты не позвонила? Я бы тебя встретил.
— Не хотела тебя заботить. Представляю, как ты занят.
День выдался солнечный, но из порывов ветра зима ещё не ушла. После кладбищенской обречённости и холода домашнее тепло и весёлые язычки пламени в камине торопливо разгоняли мрачное настроение. Дом ожил. Внуки Алекса и внучка Милы немедленно подружились с Виктором. Леонид-Иосиф, Бен и Сэм — все компьютерщики — без труда нашли общий язык и уже обсуждали, а не переехать ли Леониду с семьёй из Редмонда к ним в Кремниевую долину. Подруга Питера и жена Леонида помогали нанятому официанту и всё время оживлённо болтали. Сдерживаемая во время службы и на кладбище молодая энергия выплеснулась и заклокотала вокруг Леона.
Я уже забыл, что так бывает, что есть и такая жизнь…
Мила держала руку на плече Сани, как бы пытаясь передать ему свои тепло и спокойствие. Питер крепко обнял Леонида, — Всегда мечтал иметь брата. Лучше поздно, чем никогда. — Он поднял руку своей подруги, и всем стало видно сверкнувшее на её пальце кольцо, — И это тоже лучше поздно, чем никогда. Стало по-настоящему весело.
Ну что, Сонька, ты довольна? Леон прикрыл глаза. На душе светло — забытое чувство.
Когда все стали расходиться, Лиза спросила Милу, — Мама, ты едешь с нами?
— Нет, родная, я останусь поболтать с Леоном. Он меня отвезёт.
Семьи близнецов остановились в их уже проданном, но ещё не заселённом доме. Питер сказал, что по понятным причинам будет ночевать у своей невесты, а Леонид — он же Иосиф светлый — после долгих уговоров согласился переночевать с женой и сынишкой у Леона.
Мила обвела гостиную глазами, — Организовать всё это — ты гений.
— О-о-о, похвала из уст девицы Эмилии, как глоток воды для жаждущего в пустыне.
— Не преувеличивай. Пустыню мы создаём себе сами. Ах, какой у тебя Леонид!
— Я его про себя называю Леонид–Иосиф-Светлый. Послал же мне Бог…
— Бог в лице Маши…, напоминаю.
***
Опустевшую гостиную освещал торшер. На его столике почти пустая бутылка невероятно дорого коньяка и полная до краёв пепельница. Как сказала бы Елена, ну курилки — хоть топор вешай.
Леон закончил рассказ о своём круизе и, откинувшись на спинку кресла, пускал в потолок кольца дыма. Мила, опираясь локтем на столик, смотрела на него из-под руки и покачивала головой. Левый уголок её рта кривила «всепонимающая» ироническая улыбка.
— Конечно, — наконец, произнeсла она, — в том, почему тебе не удалось осуществить идиотскую цель своей поездки, ты сам сказал, присутствует его величество Случай, но, — Мила вынула заколку из волос и жестом, знакомым Леону с незапамятных времён, перекинула пряди на плечо, — как нам доходчиво объяснил Анатоль Франс, «Случай — это псевдоним Бога, когда он не желает подписываться своим именем.» Вот Он, — она подняла палец, — и вмешался. У вас, хирургов, какое-то искривление мозгов происходит. Видимо оттого, что от вас нередко зависит человеческая жизнь, вы думаете, что уж своей-то можете распоряжаться как заблагорассудится. Ан нет. В моём понимании, у тебя, мой дорогой Лёнечка, не сложилась твоя икигай.
— Что не сложилось?
— Ты не знаешь? Это японское понятие. «Ики» жить и «гай» причина. Как у французов raison d’etre, у русских цель, смысл бытия…, но как-то объёмней, глубже. А, может, так кажется, потому что я не знаю японского. Для меня упрощённое, но ясное толкование икигай — это то, ради чего хочется вставать по утрам. Когда человек теряет свою икигай, он остаётся в пустоте. Но у тебя своей икигай, возможно, и не было.
— Как это не было, я …
— Погоди, я объясню. Смотри: в твоей жизни, начиная с мамы, было много женских любовей, если можно так выразиться. Эти любови проходили к тебе без каких-либо усилий с твоей стороны. С карьерой по-другому… Ты много и честно трудился. Двигателем служили твои амбиции, инструментом — характер, а выбор был жёстко ограничен системой того времени. Твоя жизнь годами складывалась из карьеры и женской любви. Прекрасно!
Но постепенно ты утратил потребность в любовнице, в сущности, потерял жену, а затем и маму… Это здорово трахнуло по башке. Ты лишился источаемой на тебя любви, но у тебя всё ещё оставалось ради чего вставать по утрам: обожаемая работа и карьера, на лаврах которой ты счастливо почивал много лет. Но время не пожалело и тебя: твои выдающиеся руки лишились работы и от карьеры остался засохший лавровый веночек, ты решил, что жизнь превратилась в бессмысленную пустышку. Знаешь, почему? Потому что твои интересы, любви, успехи — всё это приходило к тебе извне. Лёнька, а ведь когда-то в тебе была твоя независимая внутренняя подпитка. Твоя икигай.
— Я тогда объяснял Джулии, что попал в патовую ситуацию, а точнее и проще было б сказать, потерял свою икигай. Интересно, знала ли она это слово.
— Смотри, Он не дал тебе погибнуть… Что если Он решил дать тебе время, именно сейчас, когда всё внешнее уже не интересно, или не доступно, или кажется бессмысленным, попытаться вернуться к самому себе.
— Издеваешься? В моём возрасте…
— Забудь, тебе ещё лет пятнадцать-двадцать топтать эту землю. Попытайся снова стать полезным и интересным, — она сделала многозначительную паузу, — не научному миру, не пациентам, не женщинам, а самому себе. Верни свою икигай.
Леон смотрел на Милу и качал головой.
— Ты, Милка, как стояла на земле одной ногой, так оно и осталось.
Мила протянула руку, чтоб Леон взял её ладонь в свою.
— Красивые у тебя руки…редкость для мужчины.
— Ведь всё случайно. Понимаешь? Я и Джулия случайно оказались в соседних каютах. — При упоминании имени бывшей попутчицы, голос Леона дрогнул, а кадык подпрыгнул, как он сам того не ожидал. — Из девяти сотен пассажиров — homo sapience всех сортов — в той каюте, на той веранде оказалась именно она, умная образованная… Знаешь, я даже мысленно не могу назвать её старухой. А разве не случайность, что она прекрасно знала русский и обожала на нём говорить. Думаю, исключительно на английском никакой бы действительно искренней беседы не получилось. Да и идея стать адвокатом дьявола пришла ей.
Судя по выражению лица, Миле нравилось, с какой горячностью и благодарностью Леон говорил о Джулии.
— Теперь, возьми её смерть… Как ни крути, её смерть предотвратила мою. И это тоже случайно… В незапамятные времена, когда Ленёчка ещё не отрицал художественную литературу, — хмыкнул Леон, — он прочёл: «Жизнь — это книга судеб, и только ветер случайности перелистывает её страницы.» — И запомнил, потому что хоть и не поверил ни одному слову, но звучало красиво. И вот тебе…
— Ты знаешь, — Леон не понял Мила вздохнула или хихикнула, — мне даже как-то обидно… Чужой, случайный человек, она узнала о тебе больше, чем когда-либо знала я. Как это получилось, Лёня? Мы знаем друг друга так давно, а…
— У нас ещё есть шанс познакомиться поближе… не так ли, девица Эмилия? — Леон повернул руку Милы в своей. — Пятьдесят лет назад я носил в кармане кольцо, чтоб надеть его вот на этот пальчик…
— И я знаю, почему не надел и даже кому отдал.
Леон почувствовал спазм стыда, ещё не хватает покраснеть.
— Знаешь, о чём я себя спрашивала раньше, да и сейчас спрашиваю: какой ты, хороший или плохой. Может, подскажешь? Меня, максималистку, полутона, ну или там, всего понемножку, очень запутывают.
— Хороший, конечно, хороший, — он сжал её руку сильней.
— Как же тогда Маша, Терёхин, я… история с «моим» кольцом?
— От кого ты её узнала?
— Какая разница — мир слухами полнится.
Мила подняла на него свои нечитаемые глаза. Смотрела в упор и молчала. Весь дом, казалось, замер в молчании. “Не зависит ли всё от того, как мы истолковываем окружающее нас молчание…” Да, именно так Джулия перевела фразу из «Александрийского квартета». Будущее повисло на расстоянии одной улыбки.
Эпилог
Через два дня Леон провожал Милу в аэропорт. Самолёт на Тель-Авив.
Она стала напоминать немолодую индианку, а скорее всего — еврейку древних кочевых племён. Глаза — тёмные колодцы, непонятные из-за едва заметной косинки. Волосы цвета чернобурки, собранные то в узел на шее, то рассыпанные по плечам. Вот как сейчас. На загорелом лице сетка морщинок вокруг глаз, две линии вокруг рта. Просторная накидка поверх брюк и блузки.
Леон собрал её волосы в ладонь и переложил на плечо. Они обнялись.
— На связи?
— На связи…
